Балалайка - Страница 11

Ну, кто счастливее?

– А ведь тоже правда, – подумал Ванька. – И тут правда и тут. Кругом правда. Кому верить? На что решиться?

Хлопнул Ванька с досады кулаком по столу да как крикнет на весь трактир:

– Что ж мне делать, люди добрые? Как быть?

– Раздай богатства свои. Оставь порты, посох да суму. Ступай по миру за счастьем вслед. Радости твои разбросаны по дорогам да тропинкам, развеяны по полям да лесам. Попьешь водицы ключевой вот тебе и радость. В полдень знойный сядешь в тень, под куст придорожный – снова радость. Подадут люди добрые хлебца кусок с головкой чеснока – опять радость.

Пройдешь сто дорог, сто полей да сто лесов, соберешь радость в котомку, и выйдет тебе счастье!

Правда, и холодно тебе будет порой, и голодно, и побить могут люди недобрые, но от того счастье твое только слаще будет. Когда только сахар один есть, и он горьким хреном покажется. Вот так.

Второй говорит:

– Оставь все как есть. От добра добра не ищут. За богатством не гонись, нищеты стыдись. Проживай ни много, ни мало. И будет у тебя жизнь не хороша, но и не плоха. И в этом найдешь ты счастье свое. Третий говорит:

– Купил ты дом, да возрадовался. Купил землю, опять возрадовался. Сильна была твоя радость, да недолга. Купил, да через день привык. А посему приобретай беспрерывно, и станет беспрерывной твоя радость. Главное – не допускай перерыва. Одна рука кусок схватила, а другая к новому тянется. Одна схватила другая тянется… И станет тогда тебе каждый день в радость, каждый год в удовольствие. Остановишься хоть на миг, догонит тебя тоска-кручина.

– А что выбрать – сам решай!

Сказали так странники, отерли губы ладонями, встали да и пошли за порог.

А Ванька сидеть остался. Сидит, голову руками обхватил, не знает, на что решиться. Хорошо быть богатым, но и плохо. Плохо быть нищим, но и хорошо. А в середке ни хорошо, ни плохо – никак. Так и не решился ни на что. Плюнул себе на сапоги да и домой пошел.

До самой новой весны жил Ванька в недоумении. Все-то у него из рук сыпалось, все через пень-колоду выходило. Сегодня деньги копит, экономит, как самый распоследний скопидом. Завтра мотает, направо-налево раздает. То с цыганами кутит, хрустящими червонцами камин топит, то плачет, слезами обливается, грозится в монахи постричься, а хозяйство все на чудотворную икону сменять.

По дому бродит задумчивый, ничего вокруг не замечает, никого не слышит, только иногда встанет, замрет столбом, губами шевелит, руками в воздухе вертит – сам с собой о чем-то рассуждает. Пользы от него в хозяйстве вовсе не стало, один сплошной убыток.

То по рассеянности в квашню сядет, то кабанчика за ворота выпустит, то в горницу угару печного напустит. Два сундука с деньгами опростал начисто, а куда деньги ушли, вспомнить не может.

Вечером сыны за стол усядутся, ложки в руки возьмут, а Ванька вдруг чугунок в сторону сдвинет и давай про жизнь рассуждать, про то да про это. А картоха стынет…

Совсем смурной Ванька стал. Все думает да думает. И чем больше думает, тем более тошнехонько ему жить становится. Мужику думать – себе вредить. Мужик пахать должен, навоз грести, избы рубить, щи хлебать, в церкву ходить, деньги копить, по праздникам гулянки гулять. К умственному делу он не приспособлен. Если начал мужик задумываться, значит, совсем ему худо!

Надоел всем Ванька хуже самой горькой редьки. И стал замечать, что сыны сами на себя похожими быть перестали – песен не орут, матом не ругаются, в кулачки не играются, а только переглядываются, перешептываются, друг дружку плечами подталкивают, тихие, что омут под ветлами. Что такое?

И вот однажды, на покосной делянке, старший сын говорит:

– Ты это, тятька, не серчай, а только отпиши нам землицу, дом да скотинку.

Так бы и упал Ванька от изумления, если бы на пеньке не сидел.

– Как так отпиши?

– Да так и отпиши. Поделим землицу по справедливости, чтобы каждому по куску досталось. И каждый свой кусок пахать-сеять станет!

– Да как же так? При живом-то отце!

– Ты сегодня жив-здоров, а завтра помер…

Хотел Ванька старшего сынка проучить, хотел по уху кулаком стукнуть. Размахнулся. А сын ту руку поймал и пальцы сжал.

Волком смотрит, зубами от злости скрежещет, счас в глотку вцепится.

– Ты это брось, батька. Наши кулаки поболе твоих будут. Будя над нами измываться. Будя деньги мотать!

Дергает Ванька руку – выдернуть не может. Ни сдвинуть, ни пальцем шевельнуть, словно на нее валун стопудовый накатили! Сыны придвинулись стеной, кулаки сжали, глазищами сверкают – того гляди бросятся, растерзают. Только младшенький в сторонке сидит и грустно так про себя улыбается.

Видит Ванька – некуда деваться. Либо земли лишаться, либо жизни. Он бы и жизни не пожалел, зачем она ему без радости, но только земли от того все одно не прибудет. Сник Ванька, лицом посерел, молчит. Только слезы по усам и бороде текут, капают.

– Так-то лучше, – говорит старший сын, – ступай теперь домой, на печку залазь да спи себе, покуда мы обратно не возвернемся. Там теперь твое место! А вы, братья, берите мерку и идите поле делить. И пусть каждый получит ровно столько, сколько ему годов. И будет это справедливо, потому что кто старше – тот на землю нагорбатился больше. По страданиям и награда!

Отправились братья поле мерить, межи пахать, а отец домой побрел.

Пришел Ванька домой, взял в руки черпак, воды испить, заглянул в кадушку да и обмер. Кто ж это из воды глядит? Лицо в морщинах, что поле в бороздах, седина паклями торчит, глаза слезами сочатся. Неужто он? Мотнул головой – отражение отозвалось.

Точно он! В минуту постарел. Был мужиком крепким, борода лопатой, голова черна что смоль – стал дряхлым старцем.